— Ведомый дирижабль, — прочел он тихо.
Старшие захохотали:
— Свинцовый! Дурачок!
Кузнечик покраснел.
— Почему свинцовый?
— А чтобы удобнее было стекла бить, — безразлично ответил Гиббон, и старшие опять захохотали.
Под их дружный хохот Кузнечик, мокрый от стыда, вылетел из кафе, пряча в зажиме протеза комок салфетки. Кто им сказал? Откуда они узнали?
В Чумной комнате по стенам летели звери. Подстерегая беспечных прохожих, в засаде прятался Гоблин. Кузнечик сел перед тумбочкой, на которой стояла пишущая машинка, и разжал зажим. Салфетки не было. Кулак руки-не-руки не сжимался по настоящему. Кузнечик зажмурился, потом открыл глаза и отстукал на клавишах то, что помнил и без бумажки. Выдернул листок и спрятал в карман. Он был расстроен. Дирижаблем. Потому что не мог понять: при чем тут дирижабль? Они толстые, неуклюжие, и давно уже вымерли. А еще тем, что старшие знали про стекло. Что это он его выбил.
— Самое обидное, — сказал Кузнечик, — самое обидное, что это кто-то из вас им рассказал.
— Чего? — переспросил Горбач, свесившись сверху.
— Ничего, — сказал Кузнечик. — Кому надо, тот расслышал.
Красавица был в бумажной короне с загнутыми краями. Он улыбался, но его улыбке не хватало зуба. Вонючка во второй такой же короне улыбался выжидающе и с интересом. Его улыбка была чересчур зубастой. Сиамец вырезал из журнала картинки. Он поднял на Кузнечика стылые глаза и опять защелкал ножницами.
— Кто кому чего сказал? — не выдержал Вонючка. — И кому чего надо было услышать?
Горбач опять свесился вниз.
— Про стекло, — сказал Кузнечик. — Что это я его разбил. Старшие знают.
— Это не я! — выпалил Вонючка. — Я чист. Никому никогда!
Сиамец зевнул. Горбач возмущенно завозился в одеялах. Слон ковырял карман комбинезона.
— Я им сказал. Что Кузнечик… Очень хотел вас выпустить. Очень разволновался. Я им так сказал.
— Кому? — Вонючка сдвинул корону набок и поковырял в ухе. — Кому ты это сказал?
— Им, — Слон неопределенно помахал рукой. — Большому, который спросил. И еще тому, который рядом стоял, ему — тоже. Нельзя было? Они не обиделись.
Незабудковый взгляд Слона устремился к Сиамцу, палец потянулся в рот.
— Нельзя было, да?
Сиамец вздохнул.
— Сильно досталось? — спросил он Кузнечика.
— Нет, — Кузнечик подошел к Вонючке и подставил ему карман. — Достань. Я тут кое-что записал для твоих писем. Чтобы ты упомянул.
Вонючка рванул карман, выхватил бумажку и завертел в руках, внюхиваясь в написанное.
— Ого, — сказал он. — Ничего себе… Думаешь, нам это пригодится в хозяйстве?
Горбач спустился со своей кровати, взял у Вонючки листок и тоже прочел.
— Дирижабль? Что это значит?
— Я, конечно, могу написать, что бедный парализованный малютка хочет заняться воздухоплаванием, — мечтательно протянул Вонючка. — Мне не трудно. Но правильно ли это поймут?
— Это название песни, — перебил Кузнечик. — Или группы. Сам не понял. Если, конечно, Гиббон не пошутил.
— Выясним, — Вонючка спрятал листок. — И напишем.
Слон тяжело протопал по журнальным обрезкам и остановился рядом с Кузнечиком.
— Я тоже хочу корону, — прохныкал он. — С зубчиками. Как у него. — Слон показал на Красавицу.
Вонючка протянул ему свою.
Слон спрятал ладони за спину:
— Нет! Как у него. Красивую!
Горбач снял корону с Красавицы и нахлобучил на Слона. Чтобы она не упала, ему пришлось ее приплюснуть. Сияющий Слон отошел от него, держась очень прямо.
— Обошлось без рева, — обрадовался Горбач. — Повезло.
Сев на свою кровать, Слон осторожно ощупал голову.
— Это крик Хворобья! — громко выдохнул он.
И на сторону сплюнул от сглазу.
Льюис Кэррол. Охота на Снарка[Табаки] День пятыйВторники — меняльные дни. После Помпея я не был на первом. Как-то меня перестал привлекать этот этаж. Можно назвать это трусостью, но на самом деле это выжидание. Есть плохие места и есть временно плохие места. Временную «худость» можно переждать. Я думаю об этом все утро. О том, как соскучился по меняльным делам и что времени после Помпея прошло достаточно, чтобы первому перестать быть плохим местом.
И вот после уроков я разбираю свое хозяйство. Все, что в мешках и в коробках. Ничего путного не нахожу, может, оттого, что давно не менялся. Когда отрываешься от этого дела надолго, теряется нюх на спрос. Роюсь в самых дальних залежах и натыкаюсь на позабытый фонарик с голой теткой. Ручка в виде нее, которую полагается держать за талию. Гнусная штука. Совсем слегка облупленная. Я ее беру. Потом становится стыдно такого убожества и набираю еще по три связки бус. Из ореховых скорлупок, финиковых косточек и кофейных зерен. Их немного жалко, но всегда можно сделать еще, если знаешь как. Увязываю все в узелок. Совсем маленький.
Лезу в пластинки, проверяю дальние ряды. Ингви Малмстин. То самое, что не мешало бы обменять. Лэри с ума сойдет, но мне виднее, что у нас в хозяйстве лишнее. И потом, вполне может статься, что менять его окажется не на что, и я верну его на место. Я почти уверен, что так и будет. Прячу диск в пакет, чтобы не бросался в глаза, и еду.
Уже на лестнице слышен гул, а ниже мелькают спины — народу больше, чем обычно. Даже намного больше. Не понимаю, отчего это так, но в самом низу вижу, что половина менял девчонки — и удивляюсь своему удивлению. Как будто у них не может быть ничего годного для обмена. Опять я забыл про Закон. Делается немного не по себе. Вообще-то я застенчивый и не люблю, когда меня застают врасплох. Это закон — это интересно и здорово, но только не тогда, когда ничего такого не ждешь, а я как раз не ждал. Но не поворачивать же обратно, если съехал у всех на глазах.
И вот я медленно еду мимо них — стоящих и сидящих, с тем и с этим, — стараясь выглядеть как обычно. Как будто они всегда тут торчали, и в этом нет ничего особенного. Не так уж трудно сохранять спокойствие, когда вокруг — толпа принарядившихся Крыс и Псов, в которой ты почти незаметен и даже с трудом сквозь нее продираешься.
Филин с лампами и сигаретами в своем углу. За сокоавтоматом — Мартышка с наклейками, а все остальные затеряны среди девчонок. Никто ничего не держит на виду, надо спрашивать — а я стесняюсь и уже понимаю, что зря спустился. Кому сегодня интересны пошлый фонарик и самодельные бусы? Все пришли за новыми знакомствами, менялки — только предлог. Но я все равно еду до конца, чтобы потом с полным правом вернуться.
— Что у тебя? — спрашивает Гном, пятнистый от прыщей, как мухомор. Смотрит поверх головы. Плевать ему, что там у меня. Просто спрашивает. Рядом томная Габи держит огромнющий плакат с Мерилин Монро. И зевает, как крокодил.
Быстро проезжаю. К пластинкам очередь из четырех Псов и двух девушек в очках. А сразу за ними — пустота, и сидит одна-единственная девчонка. Совсем неожиданно застреваю рядом. Вообще-то, чтобы поправить пластинку, которая сползает с Мустанга, одновременно норовя вываливалиться из конверта. И вдруг вижу…
У нее на коленях — жилетка всех цветов радуги, расшитая бисером. Горит и переливается, как солнышко. Не может быть, чтобы такую вещь принесли на обмен, это понятно, но меня все равно притягивает. Как-то само собой. Она поднимает голову. Глаза зеленые, чуть темнее, чем у Сфинкса, а на волосах она просто сидит, как на коврике.
— Привет, — говорит она. — Нравится?
Странный вопрос. Нравится ли?! Срочно надо ехать обратно и искать что-нибудь стоящее. За плеер могут и убить, но есть еще рубашки Лорда и мои бесценные амулеты.
— У меня с собой нет ничего подходящего, — отвечаю я. — Так, одна никчемная мелочь. Надо кое-куда съездить.
Она встает. Как ее зовут? Вроде бы Русалка. Совсем маленькая. Кажется, из бывших колясников. А может, я ее с кем-то путаю.
— Примерь. Это очень маленький размер. Вдруг не налезет.
Малмстин опять начинает сползать.
— Да нет, не стоит, — стараюсь затолкать его поглубже, — я тут просто гулял себе… — Уши почему-то нагреваются и начинают ужасно мешать.
— Но тебе же нравится? Примерь, — она сует мне жилетку. — Давай. Хочу посмотреть, как она выглядит на ком-то другом.
Снимаю две свои и надеваю эту. Застегиваюсь. Совсем моя. По всем параметрам.
— Здорово, — говорит Русалка, обойдя коляску. — То, что надо. Как будто на тебя сшита.
Начинаю расстегиваться.
— Нет, — качает головой она. — Это тебе. Подарок.
— Ни за что! — стаскиваю жилетку и протягиваю ей обратно. — Нельзя так.
Да, была у меня такая нехорошая привычка. Спускаться в меняльный вторник без ничего, выбирать, что получше, и спрашивать хозяина: «Не подаришь?» Они, конечно, дарили. А куда им было деваться? Потом начали при моем появлении разбегаться и прятать свое добро. И я перестал клянчить подарки. Самому надоело. Но брать такой подарок я и тогда бы не стал. Совесть у меня все-таки есть. Поэтому трясу перед ней этой прекраснейшей жилеткой и умоляю забрать ее обратно.
